Как учат иностранных студентов истории России:
революция 1917 года в изложении западных идеологов
Казалось бы "холодная война" давно закончилась, но огромная информационная война против России, социализма, СССР ведется до сих пор, причем сейчас даже с большим размахом, ведь технические возможности для оболванивая населения с каждым годом увеличиваются. Тот же интернет - лакомый кусочек для идеологов, чтобы активно продвигать свои идеи и программировать людей на ненависть к социализму и коммунизму, формируя у них впечатление, что ничего в мире нет хуже этих "кровавых режимов."
Но возмутительнее всего, что ложь и грязь на социализм, коммунизм, СССР, Россию ведется фактически официально - в серьезных новостных программах по телевидению в разных странах и даже в серьезных зарубежных вузах! В качестве яркого примера тому предлагаем вашему вниманию фрагмент одной якобы "исторически-научной" публикации, которую дают читать и переводить иностранным студентам факультета "Русский язык и литература" в одном из ведущих европейских вузов. Главный смысл этого "исследовательского труда" - что революция 1917 года произошла только потому, что народу очень хотелось вволю "на халяву" напиться алкоголя, а все русские - это самые что ни на есть варвары и законченные алкоголики.
В статье описываются погромы в России, но при этом ни словом не упоминается, что коммунисты не имели никакого отношения к этим погромам, а наоборот, стремились пресекать беспорядки и наказывать погромщиков и мародеров. Ну и какое впечатление о социалистической революции, о России, о СССР может сложиться у зарубежной молодежи после такого текста? Это и есть информационная война против нашей страны, ее социалистического прошлого, воспитание ненависти и презрения к Советскому Союзу и вообще населению России. Увы, эта информационная война ведется натовскими идеологами достаточно эффективно. И лишь немногие, самые думающие, прогрессивные личности способны объективно оценивать ситуацию при таком массированном информационном зомбировании и иметь собственное мнение.
Добавим еще, что авторами этой грязной и лживой "исторической" статьи о России, отрывок из которой мы предлагаем вашему вниманию, написали некие Игорь Нарский и Юлия Хмелевская. Итак, фрагмент из их "исследовательского очерка":
"Свидетельства требуют от исследователя предельной осторожности. Чтобы попытаться проникнуть в «порядок» поведения и строй объяснений участников «беспорядков», целесообразнее обратить внимание на их высказывания и действия, подслушанные и подсмотренные в ситуациях, когда их языки были «развязаны» алкоголем, а поступки, по их мнению, не наблюдались извне культурными «чужаками». Вот какие, например, реплики были зафиксированы в ноябре 1917 года в толпе солдат, потреблявших алкоголь из спиртового «озера» на льду реки Вятка, в которую власти попытались спустить запасы казенного винного склада:
Один из солдат, захлебываясь от восторга, говорит:
- Ну и дожили. Никогда не думали об этом. Это нам за три года войны. Можно.
- Это Христос Воскрес, это Пасха, — выражает свою радость другой солдат.
- За Романова, - шутит какой-то солдат, выпивая спирт из пригоршни.
Прежде всего обращает на себя внимание, что участники пьяных эксцессов, в отличие от описывавших их наблюдателей, испытывали сильные положительные эмоции (восторг, радость) — и ни малейшей неловкости, стыда или угрызений совести по поводу совершаемых действий. В этом явлении, возможно, воплотилось существенное культурное перекодирование отношения населения к власти у представителей одного поколения. Всего за 12 лет до анализируемых событий, в октябре 1905 года, слухи о посягательствах на символы светской и духовной власти — гербы, знамена, портреты членов императорской фамилии, хоругви и иконы — были способны повсеместно мобилизовать низы на коллективные верноподданнические визиты в присутственные места и расправу с «революционерами» и «жидами». Теперь же, будучи абсолютно уверенными в правомерности и безнаказанности своих поступков, те же обыватели громили государственные склады и растаскивали казенное имущество, демонстрируя тем самым предельное недоверие и пренебрежение к властям.
Внешние же поведенческие проявления, которыми сопровождались эти действия, носили не только «антиобщественный», но и просто «непристойный» характер, превращая, таким образом, власть в объект инверсии. Возможно также — хотя эта гипотеза требует основательной проверки, — что в погромах осени 1917 года отразился и недавний собственно военный опыт, примененный их наиболее активными участниками — солдатами, которым до определенной степени свойственно было вести себя «по-берсеркерски», как в бою, а захват казенной и частной собственности расценивать как право победителя.
Кто же выступал в сознании участников разгромных акций главным объектом насилия и источником «трофеев»? Если в 1905 году это были «жиды», «революционеры» и «студенты», то в 1917-м насилие адресовалось «буржуям» как феномену без «классового» лица, но с ясным культурным профилем: разгрому подвергались не столько сами представители «буржуазных» категорий, сколько все то, что так или иначе ассоциировалось с их образом жизни — в том числе книги, музыкальные инструменты и т.д. Самой же желанной «добычей» стали якобы узурпированные ими запасы алкоголя.
В октябре 1905 года погромщики не могли остановиться в яростном и целенаправленном коллективном избиении своих жертв, превращая их в кровавое месиво. Громилы 1917 года были не в состоянии прекратить безудержные возлияния, которые превосходили границы физического усвоения. Не исключено, что именно поэтому последующие расправы отличались вялостью. «Ярость» и насилие имели более произвольный характер и направлялись в основном на материальные объекты, а не на людей, которые рисковали стать жертвами лишь в том случае, если сами приобщались к погромам и становились конкурентами в борьбе за добычу или попадали «под горячую руку».
Поведенческий и вербальный характер эмоциональных проявлений участников винных погромов говорит о том, что свободный доступ к «благам», сокрытым от них государством и «буржуями» на протяжении трех лет войны и «сухого закона», воспринимался ими как заслуженный праздник, компенсация за понесенные лишения и жертвы.
Изучение ритуальной, «празднично - бунтарской» стороны карнавальной культуры западноевропейского Средневековья и Нового времени давно и прочно утвердилось в качестве особого направления международной историографии. Однако в не меньшей степени элементы такого «карнавала», сочетающего в себе как телесные проявления, так и неписаные обычаи, присущи и российской простонародной праздничной культуре. Сошлемся лишь на празднование святок и особенно Масленицы, сопровождавшееся безудержным весельем, неумеренным принятием пиши и алкоголя, играми и рискованными забавами с ослаблением моральных табу и нарушением возрастных ролей, в том числе кулачными боями, взятием снежных городков, прыжками через костры, нырянием в проруби и т.д.
Это отчасти, объясняет, почему погромы 1917 года расценивались их участниками как нечто не только законное и нормальное, но похвальное, как победа в рискованной игре. Такое отношение проявилось в наивном, на первый взгляд, молодечестве добытчиков алкоголя — в пренебрежительном отношении к риску, с которым были связаны их действия, в дурашливом спаивании домашних животных, в разгульном возбуждении дележа. Очевидец погрома в Борисоглебске оставил яркое свидетельство настроения среди охотников за даровой выпивкой в горящем складе:
"Цистерны и бочки пылали, и толпа, несмотря на это, черпала, пила и упивалась. Мужчины, женщины, дети, старухи все хотели своей доли праздника. Выказывали такое презрение к опасности, что оно граничило с храбростью; только не храбрость то была, это было опьянение; они были пьяны раньше, чем пили, они были пьяны от желания. Взлезали на край цистерн, припав грудью пили. Были случаи, что люди падали в горящий алкоголь, на поверхности плавал жир человеческий, а они все пили".
Сами громилы винных складов обозначали безудержное пьянство как Пасху — главный православный праздник, по традиции сопровождавшийся особенно интенсивными возлияниями и эмоциональным ликованием. Но и внешние наблюдатели устойчиво именовали погромщиков «паломниками», а их походы к местам скопления бесхозного алкоголя у разрывов спускных труб, водоемов и заводских цистерн — «алкогольным крещением», «паломничеством» и «водосвятием». Помещение столь предосудительных действий в смысловое поле светлого праздника с паломничеством к «святому» источнику отчасти объясняет нарушение культурных табу при потреблении алкоголя: никакие «человеческие» примеси не были в силах испортить трансцендентной «чистоты» этою источника и радости по поводу его доступности.
Еще с весны 1917 года на волне эмоциональной эйфории, вызванной Февральской революцией, ее восторженные приверженцы стали пропагандировать образ «революции-пасхи», которая воскресит российский народ. Этот образ, судя по всему, оказался настолько универсальным, что активисты погромов винных складов уверенно замещали понятие «революции» нагруженным многослойными смыслами понятием «Пасхи», которое, по-видимому, казалось им наиболее удачным и лаконичным синонимом «свободы» и «праздничной вседозволенности».
А пьяные эксцессы осени 1917 года воспринимались ими как естественная часть и прямое воплощение такой революции — революции как праздника-бунта, снимавшего моральные и социальные барьеры, сопровождавшей русскую революцию «упоение» бунтом, конечно, далеко не исчерпывается алкогольными погромами второй половины 1917 года. «Особость» же этого явления, нередко относимая на счет специфики российской национальной культуры, заключается разве что в его размахе.
Аналогичные действия «толпы», наделившей понятия власти, свободы и справедливости собственными «перверсивными» смыслами, имеют массу исторических прецедентов, самыми известными из которых можно считать Великую французскую революцию и Парижскую коммуну. Однако российские «пьяные эксцессы» конца 1917 года являются одной из наиболее наглядных иллюстраций культурного конфликта «верхов» и «низов», который не только не был снят политической революцией, но, напротив, приобрел новое и гораздо более политизированное измерение.
В случае разгрома винных складов коллективное пьянство, асоциальное поведение и раздел чужого имущества казались бессмысленными проявлениями «варварства», «озверения» и «разнузданности» только из перспективы европеизированных культурных слоев. Но в контексте плебейской культуры эти действия имели свою логику и ясный смысл. Они восстанавливали справедливый, по мнению низов, порядок, создавали неформальное братство, обозначали опасности и врагов, перед лицом которых следовало объединиться, и вписывали появившиеся в кризисной ситуации новые возможности в привычные поведенческие коды и символы".
|
